Бьется в тесной печурке огонь...

Я хочу, я жажду прильнуть к ней, и ее теплом не только согреться, но слиться, раствориться в нем, вернув себе чувствование и чествование полноценной жизни. Ее пламенные объятия, а вслед за ними жаркий поцелуй могут оказаться слишком жгучими, даже губительными, они способны сжечь дотла, испепелить и тело, и душу. Но за окном тьма и вьюга, а в душе холод и печаль, и мои окоченевшие тело и душа, плененные холодом и печалью, желают именно их. Поэтому я наполняю и наполняю полыхающее нутро моей печки дровами. В эти вечерние минуты это единственная моя цель и забота...

С тех пор, как на даче я установил печь, дом стал жилищем – пусть временным, но надежным и комфортным местом моего обитания. Очаг в виде примитивной железной буржуйки наполнил жилое пространство самыми насущными жизненными смыслами. Это прежде всего тепло и приготовление пищи. Ну, и еще много всего и полезного, и приятного для тела и души. «Лучшая утеха жизни – огонь», - утверждал Плутарх. Вот я им и утешаюсь. Приятно иметь дело с мудрыми людьми (пусть даже они в далеком прошлом) и живым огнем!

Любое пристанище на разных широтах, где приходилось готовить еду, проводить ночь или пережидать непогоду, запомнилось мне именно наличием очага. Чаще всего это были примитивные печные устройства, которые в народе называют «буржуйками». Трактовок сего названия множество, но так или иначе все они связаны с утвердившемся в народе на заре советской власти образом буржуя.

Во время революционного лихолетья и разрухи буржуйками пользовались повсеместно. «Белокаменная дымила ими, трубы торчали из всех окон и гляделись из всех этажей», - так очевидцы описывали облик столичного града. Простой люд обходился кострами, представители же зажиточного (то есть того самого буржуазного) сословия наслаждались теплом железных печек. На тонких ножках, брюхатые, выплескивая злобные язычки пламени – чем не образ буржуя? Плюс длинная сигара – попыхивающая дымком печная труба!

Кстати, пусть и не прямая, но все же аналогичная этимология у американского обиходного названия этого типа печи: «толстобрюшка» (от английского potbelly – «горшкообразный живот»). Пусть и буржуазная штучка, но в пролетарском обиходе она заняла знаковое место. И в дальнейшем это простое (существуют, правда, довольно хитромудрые конструкции) печное устройство выручало людей в экстремальных условиях войн, стихийных катастроф, экономических потрясений. Я уже не говорю о первопроходцах, обживающих дикие края, обиход рыбаков, охотников, вольных путешественников, малых народов, обитающих в глухих местах. Жизнь там всегда начинается с костров и печурок, их огнем и творится, и поддерживается...

Понятно, речь идет и о разного рода дачах и дачниках. К этому племени с некоторых пор и я принадлежу. Дачный печной очаг и забота о нем заменяют мне и огородно-садовые дела, и досужее бытовое обустройство жилищного мирка, и экран телевизора, и даже столь необходимое для ума и души наличие собеседника. Чтобы дольше держалось тепло в доме, я обложил печь диким камнем и кирпичом. После этого буржуйка очень органично вписалась в интерьер жилища, пожалуй, даже заявив свое право быть в нем полноправным жильцом, если даже не хозяином!

Есть мироздание, есть планета, есть мир людей. А еще есть внутренний мир человека. Очаг – сакральный центр этого мира. У родного очага много смыслов. Это и крыша, и стены, и родные люди. Так мы думаем сегодня. Но при этом есть ощущение, что чего-то все равно не хватает. В старину очаг - это прежде всего печной огонь. Именно он наполнял дом теплом, в том числе и душевным, был главной святыней жилища, одухотворял его и населял добрыми духами-защитниками.

Моя дачная печурка и огонь в ней – это память о детских кострах, походных очажках, а может быть, и об очагах моих далеких предков. Отблеск пламени их пещерных костров - на всех деяниях современного человека, ведь его насущные нужды не изменились с тех далеких пещерных времен. Огонь создал «сапиенса», наделив его теплом и едой. В Ведах говорится, что даже пища в желудке переваривается с помощью огня, который не следует заливать водой.

Принцип ли это, жизненно-философская установка, эксперимент или просто уже бытовая привычка (до сих пор нет ответа), но я не пользуюсь электрическими и газовыми приборами для приготовления еды - куховарю только на печной плите. Нередко даже прямо в огне. Скажем, для того, чтобы вскипятить воду для утреннего кофе или вечернего чая,приспособил маленькую алюминиевую кастрюльку, которую, убрав прикрывающие отверстие кружки, просто опускаю в печное чрево. В зависимости от интенсивности огня для регулировки высоты посудину (к ней, понятно, приделана проволочная дужка) цепляю к звеньям цепи, которая свисает с потолка. Литровая порция воды закипает за считанные минуты.

Заодно на плите раскладываю куски хлеба – люблю побаловать себя гренками. Лучше сухой хлеб с водой, чем калачи с бедой. Кстати, во время блокады Ленинграда медики призывали людей обжаривать хлеб как раз на буржуйке – «это убивало микробы, попадавшие с грязных рук, делало полужидкую хлебную массу более приятной на вкус, помогало, как можно дольше растянуть удовольствие».

... Часто наши занятия – это всего лишь желание быть в потоке жизни, в ее не всегда безопасных, головокружительных, но так притягательных водоворотах. Нам кажется, что то, чем мы заняты, имеет точный и ясный смысл, но на самом деле это всего лишь привычка ощущать себя живым, энергичным и сильным существом, озабоченным тем, что ставит в один ряд с другими особями, которые рядом, вокруг, чего-то хотят, куда-то двигаются. Нередко даже придумываем себе занятия, чтоб не выпасть из всеобщей круговерти, хоть каким-нибудь деланием утвердить свое существование, свое право быть, как все. Естественно и желание своим делом-занятием – исключительным, по высшему разряду сработанным - обратить на себя внимание, заслужить похвалу окружающих. Печка и огонь в ней – это мое занятие. Само собой, и дело.

Промозглое осеннее и морозное зимнее утро, вывернувшись из спальника, начинаю с оживления очага. Перво-наперво его чистота. Освободив печное нутро от золы, развожу костерок. Это своеобразная инициация (посвящение, совершение таинства), «включение» себя в другое бытие. Огнем я отгораживаю себя, может, и не совсем чуждых, но мешающих в данный момент поступать и думать так, как наметил, чужих дел и мыслей, способ реализации своей воли. Издревле огонь – это очищение. Вот и я очищаюсь от физических и душевных хворей. Сначала с помощью воды, потом огня. Заодно очищаю и пространство вокруг себя. Во всяком случае есть возможность избавиться от «горючего» бытового мусора.

Дровяная пожива для огня - как для человека кусок хлеба. Об этой поживе моя первая утренняя забота. Кстати, к характеристике ненасытной буржуйской особи - и дровяная прожорливость буржуек. Железные печурки, пожирающие все, что могло гореть - дорогие мебельные гарнитуры, белье, библиотеки, личные архивы - объединяют многие воспоминания овременах революционного лихолетья. Вера Инбер, например, в автобиографической повести «Место под солнцем» вспоминала: «Нашу «буржуйку» мы питали прекрасно: преимущественно классиками и дубовым буфетом. Мы начали с Шекспира в издании Брокгауза и Эфрона. Издание это... роскошно и чрезвычайно продуктивно в смысле топлива».

«Нужное не трудно, а трудное не нужно», - утверждал чтимый мной бродячий философ Григорий Сковорода. Проблему с заготовкой дров (иногда это действительно проблема) я постарался превратить в «нетрудное нужное», присовокупив к нему приятные и привычные занятия. Во-первых, это пробежка-прогулка по окрестностям в поисках бревен, колод, коряг и сучьев. Поиск и добыча (пусть даже дровяная) – тоже занятие, причем порою весьма увлекательное.

Утро я привык начинать с зарядки. Нет, обхожусь без приседаний, отжиманий или подтягиваний на турнике - дело имею с таким снарядом, как «козел». Предназначен он не для акробатических кульбитов, а для распиловки бревен, толстых веток. Ну и, соответственно, колки дров. «Развернись, плечо! Размахнись, рука!» - кровь заиграла, согрелся и дровяным запасом очаг обеспечил.

Моя печка весьма всеядна. В ее дровяном меню и толстые полешки, и обрезки комлей, корней - для неспешного медленного горения, и травяной сухостой, и хворостинки, и обломки досок, и щепки - для розжига, быстрого разогрева готовых блюд, а еще иногда ради имитации занятости, выражающейся в постоянном запихивании в печное нутро дровяной мелочевки. Однажды, правда, подумалось, что это одновременно и желание, чтобы огонь оценил твое внимание, заботу о питательности и разнообразии его дровяной поживы.

Такое вот у меня душевное отношение к огню. А нередко и серьезный доверительный разговор с ним. Во время путешествий часто вечерний костер – своеобразный итог прожитого за длинный (жаркий, холодный, дождливый, ветреный – неважно) походный день. С кем-то надоподелиться впечатлениями, мыслями, поговорить по душам. Почему бы и не с огнем? С его натужно сипящим пламенем, что-то лопочущими огненными языками, вспыхивающими таинственным разноцветьем, мимолетными искорками, пахучими вездесущими дымками...

То же самое и печной огонь. Вспоминаю старенький титан (не претендуя на инженерную точность, охарактеризую это изобретение, как «буржуйка внутри котла с водой») в подмосковной поселковой квартире, где, выйдя на пенсию, жила моя мама. Между прочим, именно наличие титана делало это жилое помещение квартирой «со всеми удобствами». Обычно в печурку мама заталкивала старые газеты, обломки полусгнивших заборов, обрезки досок, валявшихся возле сараев, трухлявые коряжки, сучья.

Для моего пятилетнего сына это было значительным событием. Утром он, как правило, просыпался с вопросом «Сегодня титан будем топить?» Если слышал от меня утвердительный ответ, тут же соскакивал с кровати и торопился поделиться со всеми этой самой главной для него радостью! От нее перепадало и мне. И вот после ужина, закрывшись в ванной, мы с сыном отогревались у печурки. Огонь, плясавший в ее нутре, сближал нас: его тепло размягчало и веселило наши души, в которых прочно поселилась промозглая осень. Так мне казалось. Когда сын, обхватив руками коленки, которыми подпирал подбородок, смотрел на пламя, облизывающее со всех сторон очередную деревяшку. Однажды мы так сидели с ним, молчали, и вдруг сын воскликнул:

- Папа, смотри, вон внизу живет синий огонек, а вверху желтый!

- Почему? – спросил я, запоздало подумав, что этот вопрос он должен был задать мне.

- Ну, вон, видишь, синий огонек, а там желтый, а там еще красный. И все они живут в одной печке.

- Как так?

- А как? – сын попытался вступить со мной в знакомую словесную игру, но, переборов себя, стал объяснять: - Например, наверху живет Саша, который плачет. А я не плачу и живу внизу. А мы вместе живем в одном подъезде. Вот и огонь так...

Сын продолжал следить за огоньками в печке, не догадываясь, что за сотни километров от бабушкиного поселка осень взметнула над крышами нашего с ним родного приднепровского города сине-желтые флаги. Еще летом там «жили» лишь красные знамена. Этой осенью в моей родной стороне появилось много разных красок. Мне и моему сыну еще предстояло разобраться в них...

С тех пор прошло почти три десятка лет. Но я часто вспоминаю те вечерние позднеосенние бдения возле титана. Сижу возле дачной буржуйки, внутри которой вспыхивают те же огоньки. Сине-желтые, красные, оранжевые, зеленые, сиреневые. Полистав умные книги и пообщавшись со знатоками, я, кажется, разобрался с физикой этих радужных цветов. А постранствовав, кое-что понял и в физиологии жизни. Все эти цвета вместе – и в радужной палитре, и в печном нутре, и в окружающем меня мире – белый свет. Просто белый свет. Это чистая физика, но смысл всего сущего. Мне этого знания и этого понимания сегодня вполне достаточно. Перелистав очередную страницу книги жизни, продолжаю подкладывать дрова...

Владимир СУПРУНЕНКО, фото автора