Самые странные душевные расстройства в истории психиатрии
27 липня 2016 09:34
Переглядів: 461
Коментарів: 0
Надрукувати
Про сумасшедших читать интересно всегда. Про интересных сумасшедших
читать вдвойне интересно и вдвойне всегда. Особенно вдвойне про
раздвоение личности, когда двое сумасшедших по цене одного.
Да, нам нравится писать про душевнобольных. Во-первых, на их фоне нам
проще ощущать себя душевноздоровыми. Во-вторых, еще Кант сказал, что нет
в мире ничего более интересного, чем звезды на небе и всякие странности
внутри человеческого мозга. Вот ходишь, бывало, носишь себе спокойно на
плечах свою голову и не ждешь от нее никакого подвоха. Хотя бочонок
пороха с зажженным фитилем был бы, пожалуй, несильно опаснее — настолько
удивительные вещи порой может вытворять с людьми их сознание.
И
не стоит забывать: часто, лишь изучая сломанную вещь, можно понять, как
она должна работать в идеале. Именно психиатрия создала в свое время
тот базис, на котором развились современные науки о мышлении вообще,
такие как нейробиология, нейрофизиология, эволюционная психология и т.
д.
Без контроля
В 20-х — 30-х годах XX века в
германской клинике «Шарите» семь лет находился на излечении бывший
работник почтового ведомства Дитер Вайзе. Проблема господина Вайзе
заключалась в том, что он никак не мог управлять своим телом.
Единственное, что он мог контролировать, — это речь и дыхание. Все же
остальное управлялось неким Питером, который был большой сволочью.
Лечащие врачи так и не смогли познакомиться с Питером: тот в контакты с
человечеством не входил, все коммуникации оставлял Дитеру, а сам
отрывался по полной. Рихард Штюбе, лечащий врач больного, писал:
«Изумляла ясная, разумная речь пациента — речь измученного, но
совершенно здорового человека». Пока Питер мастурбировал перед
медсестрами, бился головой об стену, ползал на карачках под кроватями и
кидался фекалиями в санитаров, Дитер Вайзе уставшим голосом просил у
окружающих прощения и умолял немедленно надеть на него смирительную
рубашку. Светила мировой психиатрии долго спорили, как надлежит
дефинировать заболевание господина Вайзе. Одни стояли за необычную форму
шизофрении, другие предполагали, что имеют дело с продвинутой версией
«синдрома чужой руки», при которой мозг теряет волевой контроль над
нейронами, связанными с той или иной частью тела. Выяснить это так и не
удалось: в 1932 году пациент Вайзе, оставленный ненадолго без присмотра,
заткнул куском простыни сливное отверстие раковины в своей палате,
подождал, когда наберется достаточно воды, и утопил себя, опустив в
раковину голову. «Это было, несомненно, убийство, — рефлексировал потом
доктор Штюбе. — Страшно представить себе ощущения Дитера в тот момент,
когда неведомый захватчик, оккупировавший его тело, заставил Дитера
нагнуться над раковиной…»
Человек, надевший жену вместо шляпы
Книга,
в которой американский психиатр Оливер Сакс описал этот клинический
случай, так и называется — «Человек, который принял жену за шляпу». В
60-х годах прошлого века мистера Сакса попросили осмотреть известного
музыканта, преподавателя консерватории, которого Сакс называет
«профессором П.». Профессор П. был уже немолод и всю свою жизнь
пользовался репутацией человека со странностями, что не помешало ему
сперва быть знаменитым певцом, потом — уважаемым преподавателем, а также
завести семью и благополучно прожить с супругой долгие годы. Вот
супруга-то и обеспокоилась тем, что в последнее время профессор стал уж
что-то совсем непредсказуемым. Сакс пообщался с музыкантом, не нашел
особых странностей, за вычетом кое-какой эксцентричности, и они стали
прощаться. И тут профессор сделал весьма неожиданную вещь. Подойдя к
жене, он протянул руку, нащупал ее голову жестом, которым обычно берут
шляпу, и сделал попытку надеть добытый таким образом объект на себя.
Жена вывернулась из пальцев, профессор пошевелил ими в воздухе и
задумался. Сакс сделал охотничью стойку и взял профессора в оборот. Они
регулярно встречались, беседовали, прошли массу тестов.
Выяснилось
следующее. Мировосприятие профессора страдало катастрофическими дырами.
Он напоминал человека, который пытается осмотреться в темном чулане при
помощи слабого фонарика. Он практически не различал людей зрительно,
зато прекрасно определял голоса. Хуже того, он сплошь и рядом путал
людей с неодушевленными предметами. Он мог запомнить деталь — усы,
сигару, большие зубы, но не был в состоянии узнать ни одного
человеческого лица и легко мог принять за человека кочан капусты или
лампу. Разглядывая пейзаж, он не видел большинства домов, людей и
человеческих фигур — они словно попадали в некое слепое пятно. Когда
Сакс выкладывал на столе несколько предметов, профессору иногда
удавалось опознать какой-то один из них, остальные он просто не замечал и
очень удивлялся, когда говорили, что у него под носом кроме блокнота
лежат еще блюдце, расческа и носовой платок. Реальность этих предметов
он соглашался признать, только пощупав их. Когда врач дал ему розу и
попросил сказать, что это такое, профессор описал цветок как
«продолговатый предмет темно-зеленого цвета с расширением красного цвета
на одном конце». Только понюхав данный предмет, он определил, что это
роза. Его зрение было в порядке, но вот сигналы, получаемые при помощи
визуальной передачи, мозг усваивал лишь процентов на десять. В конце
концов Сакс диагностировал у профессора П. врожденную агнозию —
патологическое расстройство восприятия, правда очень качественно
компенсированное за счет богатого жизненного опыта и хорошей
образованности пациента, который, видя вместо окружающего мира в
основном хаос из трудно определяемых объектов, все же сумел стать
социально успешным и счастливым человеком.
Застывший ужас
Аутизм,
который с легкой руки авторов «Человека дождя» широкая публика сейчас
часто путает с гениальностью, — заболевание, изученное еще совершенно
недостаточно. Многие ученые полагают, что тут уместнее говорить о группе
различных патологий с общими признаками. Например, известно, что часть
аутистов практически неспособна к агрессии; другие же, напротив,
страдают тяжелыми и продолжительными приступами неконтролируемого гнева,
направленного на окружающих; третьи же, испытывая гнев и страх,
предпочитают наносить повреждения самим себе.
Поведение же аутиста
Айдена С., 19 лет, находившегося какое-то время под наблюдением в
больнице при Пенсильванском университете, относится к четвертой, самой
редкой категории. Как и многие аутисты, Айден невероятно зависим от
режима дня, стабильности окружающей ситуации и болезненно реагирует на
любые новшества. Поэтому любое «неправильное» действие родственников или
медицинского персонала вызывает у Айдена кататонический приступ: юноша
замирает в той позе, в которой ему случилось столкнуться с «опасностью» —
пижамой неприятной ему расцветки, громким шумом, непривычной едой. Его
мышцы полностью деревенеют, и если поза в момент приступа была
неподходящей для удержания равновесия, то пациент с громким стуком
падает на пол, так и не меняя этой позы. Никакой силой нельзя разогнуть
ему руку или ногу, ничего не сломав.
Находиться в таком положении Айден
может бесконечно долго. Поэтому врачи, как только Айдена снова
«клинило», совершали традиционный ритуал, некогда разработанный матерью
Айдена. Тело вносили в полностью темное помещение, после чего один из
медиков шепотом читал там наизусть в течение получаса детские стишки из
«Сказок матушки Гусыни», и спустя некоторое время Айден снова обретал
возможность нормально двигаться.
Человек со множеством лиц
Уже
упоминавшийся ранее Оливер Сакс в своих работах часто вспоминает
пациента, страдавшего от редкого синдрома с названием «корсаковский
психоз». Бывший бакалейщик мистер Томпсон был доставлен в клинику
друзьями после того, как сошел с ума на почве многолетнего алкоголизма.
Нет, мистер Томпсон не кидается на людей, не причиняет никому вреда и
весьма коммуникабелен. Проблема мистера Томпсона в том, что он утратил
свою личность, а также окружающую реальность и память. Когда мистер
Томпсон не спит, он торгует. Где бы он ни находился — в палате, в
кабинете у врача или в ванной на сеансе гидромассажа, — он стоит у
прилавка, вытирает руки о фартук и беседует с очередным посетителем.
Срок его памяти — примерно сорок секунд.
— Вам колбаски или,
может, лосося? — спрашивает он. — А что это вы в белом халате, мистер
Смит? Или у вас в кошерной лавке теперь такие правила? И почему это вы
вдруг отрастили бороду, мистер Смит? Что-то я не соображу… я у себя в
лавке или где?
После этого чело его опять безмятежно
разглаживается, и он предлагает новому «покупателю» купить полфунта
ветчины и копченых сосисок.
Впрочем, за сорок секунд мистер
Томпсон тоже успевает разгуляться. Он травит байки. Он высказывает
невероятные предположения о личности покупателя. Он находит сотни
убедительных и всегда разных объяснений тому, почему он вдруг выпал
из-за своего прилавка и оказался в незнакомом кабинете.
— А,
стетоскоп! — кричит он неожиданно. — Вот ведь вы, механики, чудной
народ! Корчите из себя докторов: белые халаты, стетоскопы... Слушаем,
мол, машины, как людей! Мэннерс, старина, как дела на бензоколонке?
Заходи, заходи, сейчас будет тебе все как обычно — с черным хлебом и
колбаской...
«В течение пяти минут, — пишет доктор Сакс, —
мистер Томпсон принимает меня за дюжину разных людей. В его памяти ничто
не удерживается дольше нескольких секунд, и в результате он постоянно
дезориентирован, он изобретает все новые и новые маловразумительные
истории, беспрестанно сочиняя вокруг себя мир — вселенную «Тысячи и
одной ночи», сон, фантасмагорию людей и образов, калейдоскоп непрерывных
метаморфоз и трансформаций. Причем для него это не череда мимолетных
фантазий и иллюзий, а нормальный, стабильный, реальный мир. С его точки
зрения, все в порядке».
Первый марсианин на Земле
Болгарский
психиатр Стоян Стоянов (да, у болгарских родителей тоже бывают
гениальные озарения) в 50-х годах XX века долго наблюдал пациента Р.,
который был бы заурядным шизофреником, если бы с ним не случались
периодические приступы так называемого грёзоподобного онейроида.
Приступы происходили примерно раз в два месяца. Сперва больной начинал
испытывать беспокойство, потом переставал спать, а спустя три-четыре дня
покидал больницу и отправлялся прямиком на Марс. По свидетельству
доктора, во время этих галлюцинаций больной решительно менялся: из
малообщительного, угрюмого, с примитивной речью и ограниченным
воображением он превращался в человека с хорошо поставленной
художественной речью.
Обычно Р. во время приступа медленно топтался по
кругу в центре своей палаты. В это время он охотно отвечал на любые
вопросы, но был явно неспособен видеть ни собеседника, ни окружающие
предметы, поэтому постоянно налетал на них (из-за чего на время
приступов его переводили в «мягкую комнату»). Р. описывал приемы в
марсианских дворцах, бои на огромных животных, стаи летящих кожистых
птиц на оранжевом горизонте, свои сложные отношения с марсианской
аристократией (особенно с одной из принцесс, с которой его, впрочем,
связывали вполне платонические чувства).
Доктор Стоянов особо указывал
на исключительную точность деталировок: все приступы всегда происходили
на Марсе, в одной и той же обстановке. За несколько лет, что врач делал
записи, Р. ни разу не был пойман на противоречии: если уж он говорил,
что колонны в боковом зале дворца принцессы сделаны из зеленоватого
камня — змеевика, то и через три года, «видя» эти колонны, он точно
повторит ранее сделанное описание. Сейчас известно, что галлюцинации во
время грёзоподобного онейроида обладают исключительной реальностью для
галлюцинирующего, они более детальны, осмысленны и продолжительны, чем
любой сон, хотя тоже легко забываются после «пробуждения».
Нелюбимец слов
Афазия
Вернике — таков диагноз 33-летнего москвича Антона Г., пережившего
черепно-мозговую травму. Диалоги с ним опубликованы в «Вестнике
ассоциации психиатров» (2011). После аварии Антон никак не может
разобраться со словами: они словно поменялись в его словаре, оторвавшись
от своих значений и перемешавшись как бог на душу положит.
— Я бросил брыль, — говорит он, — навернул дрын. Ну такой, кругловатый, которым наподкрутят махину.
— Руль?
— Да. Брыль. Докор, давайте забодня перекатим. Калоша бучит.
— Голова? У вас болит голова?
— Да. У лихого газа. Между слез. Иподально.
Это
не дефект речи, это нарушение ее понимания. Антону тяжело беседовать с
людьми. Они говорят на каком-то малознакомом ему языке, в котором он с
трудом улавливает еле знакомые созвучия. Поэтому общаться ему проще
жестами. Читать он тоже разучился — на табличках в госпитале написаны
какие-то дикие сочетания букв. Сам же Антон пишет вместо своего имени
«акнлпор», вместо слова «машина» (ему показывают автомобиль на картинке и
несколько раз медленно повторяют «ма-ши-на») он неуверенно выводит
длинный ряд согласных, на целую строчку. Неврологи и логопеды умеют
справляться с некоторыми проблемами при афазиях. И хотя терапия Антону
предстоит длительная, у него есть шанс опять вернуться в мир, полный
разумных слов и смысла.
Бесконечное счастье
Эдельфрида
С. — гебефреник. Ей хорошо. Ее врач, известный немецкий психиатр Манфред
Люц, автор бестселлера «С ума сойти, мы лечим не тех!», любит
гебефреников. С точки зрения доктора Люца, не только психиатра, но и
теолога, лечить надо лишь тех, кто страдает от своего душевного
нездоровья. А гебефреники — очень счастливые люди. Правда, если
гебефрения, как у Эдельфриды, сопряжена с инкурабельной опухолью мозга,
жить им все-таки лучше в клинике. Гебефрения — это всегда великолепное,
веселое и шутливое настроение, даже если поводов для радости, с точки
зрения окружающих, у гебефреника нет никаких. Например, прикованная к
постели шестидесятилетняя Эдельфрида страшно веселится, когда
рассказывает, почему ей нельзя сделать операцию и поэтому она умрет
через полгода.
— Брык — и откину копыта! — хохочет она.
— А вас это не печалит? — спрашивает доктор Люц.
— С чего бы это? Какая чепуха! Какая мне разница — живая я или мертвая?
Ничто
на свете не способно огорчить или расстроить Эдельфриду. Она плохо
помнит свою жизнь, смутно понимает, где она находится, и понятие «я»
практически ничего для нее не значит. Она с удовольствием ест, только
иногда опуская ложку, чтобы всласть посмеяться над видом капусты в супе
или попугать куском булочки медсестру либо доктора.
— Ав-ав! — говорит она и заливисто хохочет.
— Это у вас собачка? — спрашивает врач.
—
Да что вы, доктор! Это же булочка! И с такими вот мозгами вы еще
собираетесь меня лечить?! Вот умора! «Строго говоря, — пишет Люц, —
Эдельфриды с нами давно уже нет. Ее личность уже ушла, оставив после
себя вот это чистое чувство юмора в теле умирающей женщины».
|